Читать книгу - "Ведьмин зов  - Марина и Сергей Дяченко"

Клавдий помедлил, разглядывая узор виноградных листьев за окном.

Если он предчувствовал только это – что ж, ничего… Еще ничего, бывает и хуже…

– Я сейчас приеду – мне понадобится очень подробная информация, Глюр. Вплоть до расположения колодцев округа Рянка… Кстати, почему вы до сих пор не сообщили, что герцог звонил?

Заместитель осекся.

– Патрон… Откуда вы знаете?..

– А как же. – Клавдий ухмыльнулся. – Всякий раз, когда у нас прокол… Вы ведь догадываетесь, Глюр, что все случившееся есть наш большой прокол? Да?

Заместитель сглотнул – так, что было слышно в трубке:

– Да, патрон. Конечно, да.

(Дюнка. Июнь)

…В день похорон Дюнкина сестра отозвала его в сторонку и, не сводя воспаленных ввалившихся глаз, попросила:

– Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один.

Он осел, будто от удара обухом. И кивнул.

Три дня слиплись в одни бесконечные сутки. Трижды наступала ночь; он отвечал на какие-то вопросы, а за спиной у него переглядывались, переговаривались приятели, однокурсники и вовсе незнакомые люди: «Это тот мальчик, с которым она была на пляже. Это тот мальчик…»

– Она не могла так просто утонуть! Она плавала, как… Она не могла!..

– Успокойтесь, Старж. На теле нет следов насилия. Ее погубила простая судорога.

Простая.

– Клав, ну ты, это самое, не убивайся так… Пойди вот, экзамен сдай, отвлечешься…

– Клав, ты, это, прости, но вы с ней хоть раз, это… были?..

…Потом он дождался, пока опустеет кладбище.

Люди, еще недавно бывшие скорбной процессией, теперь понемногу тянулись к выходу; один только Юлек Митец отстал, растерянно оглядываясь в поисках Клава. Не нашел, бегом догнал ребят – подавленных и возбужденных одновременно. Дюнкиной матери уже не было видно – за ней захлопнулась дверца машины…

Все эти люди перестали интересовать Клава много часов назад. «Иметь совесть» – значит быть последовательным в своем эгоизме.

Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы.

– Дюнка, – сказал он, опускаясь на колени. – Дюнка, я хотел сказать тебе, что мы поженимся после экзаменов… Не прогоняй меня. Можно я тут посижу?

Мягкое закатное небо. Примиряющие голоса цикад.

– Дюнка…

Он не нашел слов.

Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви. Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться – приходи завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком. Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное наказание…

И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно правильным и естественным:

– Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить.

Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка, смотревшая оттуда, бурно вознегодовала, затрясла мокрыми волосами, возмущенно вздернула заострившийся нос?

– Я сказал, – прошептал он неслышно. – Прости.

За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал до пяти – и обернулся.

Он не запомнил всех, кто был на похоронах, но почему-то был уверен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разбитые ботинки – может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышляющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого лица. И такого ясного взгляда.

– Я лум, – сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. – Не беспокойся.

Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом.

– Нет. – Клав отвернулся. – Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам.

– Во что ты не веришь? – удивился старик.

– Я хочу быть один, – сказал Клав шепотом. – С… ней. Пожалуйста, уйдите.

– Ты не прав. – Старик вздохнул. – Ты не прав… но я уже ухожу. Только…

Клав досадливо поднял голову.

– Только, – старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, – ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит тому миру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Навки…

Клав дернулся:

– Уходите.

– Прощай…

Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума. Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, остался в одиночестве.

С Дюнкой.

* * *

Ночь она провела на вокзале.

Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять, кто она и где находится.

Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие частички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Приходили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо. Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь навалилась навсегда, Ивга отчаялась.

Полицейский, дежуривший около касс, покосился на нее сперва равнодушно, потом заинтересованно; остановившись прямо перед ним, Ивга долго и демонстративно изучала расписание поездов, огромное поле названий и цифр, целый мир, собранный на ровных мерцающих линеечках.

Ей вдруг захотелось вывернуть карманы – и на последние деньги купить себе право ходить по вокзалу хозяйкой. Хозяйкой билета и собственной судьбы, и свысока поглядывать на любопытного полицейского, и быть хоть в этом – совершенно легальной. Законопослушной. Правильной…

Мысль оказалась столь заманчивой, что она даже шагнула к окошку, на ходу прикидывая, как далеко смогут завезти ее оставшиеся жалкие финансы; впрочем, уже следующий шаг был вполовину короче, а потом ноги и вовсе отказались идти, потому что уехать сейчас – значило окончательно отказаться от Назара.

Полицейский удивленно вытаращился; Ивга стояла, подняв глаза к расписанию, и наивно полагала, что если слезы не бегут по щекам, то их и вообще не видно…

Но глаза ее переполнились. Как два пруда, пережатые плотинами.

– Девушка, могу я вам помочь?

Полицейский был виден нечетко. Кажется, он смотрел с сочувствием.